Гарольд Джеймс, профессор истории и международных отношений в Принстонском университете, — о главном, пожалуй, политическом и экономическом вопросе 2020 года — выходе из карантина.
Когда (и как) прекратить локдаун COVID-19 стало главным политическим вопросом в каждой пострадавшей стране. Канцлер Германии Ангела Меркель пошла даже на то, что охарактеризовала все более интенсивные дебаты как «дискуссионные оргии».
В основе проблемы лежит вопрос о том, как распределить растущие экономические и финансовые издержки, связанные с кризисом. Самая близкая историческая аналогия — межвоенный период двадцатого века, который предложил ускоренный курс по преодолению чрезвычайных финансовых обстоятельств.
Как и кризис COVID-19, Первая мировая война была довольно продолжительной, и длилась намного дольше, чем люди первоначально предполагали. Летом 1914 года, многие предполагали, что к Рождеству все закончится. Точно также, в начале 2020 года многие надеялись, что кратковременный шатдаун остановит распространение вируса. В обоих случаях, экономический шок был сильно недооценен с самого начала.
Первая мировая война вызвала два совершенно разных вида национального реагирования, хотя изначально это было незаметно. Каждое из них принесло долгосрочные разрушения, но одно было гораздо пагубнее другого.
Ни одна воюющая сторона не могла заплатить за массовую военную мобилизацию только за счет налогообложения, поэтому война финансировалась за счет займов, и большая их часть в конечном итоге была монетизирована центральными банками. Подобные действия были необходимы и уместны для решения чрезвычайной ситуации, и центральные банки надлежащим образом поздравили себя за свою профессиональную готовность справится с ситуацией и патриотизм перед лицом смягчающих обстоятельств.
Влияние на бюджеты в разных странах было относительно единообразным. К последнему году войны, военные расходы как доля дефицита в Италии, США и Великобритании составляли около 70%, во Франции 80% и более 90% в Германии. Рост цен в каждой стране был также в целом сопоставимым: они выросли более чем вдвое, но за пределами России радикальной инфляции не было.
Крупные различия возникли после войны. Великобритания и США, столкнувшись с огромными затратами на обслуживание долга из-за своих обязательств в военное время, попытались как можно быстрее вернуться к нормальной жизни. Это означало стремление к сбалансированному бюджету за счет значительного увеличения налогов, включая беспрецедентно высокие налоговые ставки для богатых. Этот подход — первый в мире опыт вынужденной жесткой экономии — перекрыл спрос и вызвал исключительно глубокий, но кратковременный спад.
Побежденная Германия, напротив, как и практически каждая другая центрально-европейская страна, боялась сильной дефляции. Из-за того, что население было истощено и деморализовано в результате конфликта и его последствий, правительство не намеревалось вводить новые налоги. Директивные органы считали социальные программы необходимыми для поддержания внутреннего мира и порядка, поэтому в области финансирования они полагались на центральный банк и продолжали свободно тратить на социальные выплаты и занятость в государственном секторе.
В отличие от Великобритании и США, правительство Германии считало, что чрезвычайное положение военного времени еще не закончилось; мир был просто продолжением конфликта. Политические дискуссии, по-прежнему, содержали чрезвычайные меры и радикальную риторику, которые использовались для оправдания аналогичной политики во время войны. Безусловно, политический ответ Германии в конечном итоге привел к гиперинфляции, а затем к гораздо более глубокой социальной дезинтеграции.
Директивные органы сегодня столкнутся с аналогичным соблазном продлить чрезвычайную ситуацию и отложить окончательные расчеты и распределение расходов. В конце концов, еще даже непонятно, что может означать прекращение кризиса COVID-19, учитывая, что могут быть повторяющиеся вспышки инфекции, как это произошло с пандемией гриппа, которая началась в конце Первой мировой войны.
Более того, реакция на мировой финансовый кризис 2008 года создала ужасный прецедент. Как и в случае любой мобилизации в военное время, для преодоления непосредственного кризиса необходимы чрезвычайные меры. Но восприятие хрупкости и уязвимости сохранялось еще долго после того, как чрезвычайная ситуация нормализовалась, поскольку многие страны не желали или не могли добиться сокращения задолженности путем списаний, опасаясь, что это вызовет новую волну финансовых потрясений.
Как и после 2008 года, политики сегодня стремятся делать “все возможное”. В то время как крупные центральные банки располагают боевой мощью для борьбы с немедленным кризисом ликвидности, сложная часть будет связана с распределением расходов. Эти расходы будут включать в себя не только увеличение затрат на неотложную медицинскую помощь, но и убытки, понесенные предприятиями, пострадавшими от локдауна. Если не выручить частные предприятия, вопрос переносится на судьбу их сотрудников. Могут ли временные меры по компенсации потерянного дохода перемещенных работников стать новыми постоянными характеристиками государства всеобщего благосостояния? Начнут ли страны охватывать какую-либо форму универсального минимального или базового дохода?
1920-е годы были также временем радикальных экспериментов в области социальной политики. Урок этого периода заключается в том, что такие программы не могут финансироваться просто путем продолжения чрезвычайных мер. Чтобы быть устойчивыми, они в конечном итоге должны быть правильно оценены и финансироваться за счет налогообложения (или, в некоторых случаях, при помощи списания задолженности).
Очевидно, что при возникновении чрезвычайной ситуации не стоит думать о расчётах. Но нельзя игнорировать и то, что будет дальше. Те, кто сегодня призывают к немедленному прекращению локдауна, обязаны откровенно и открыто говорить о том, как будут распределяться расходы в будущем. До сих пор такие дискуссии не проводились. Опыт межвоенного периода говорит о том, что уход от сложных вопросов — это неминуемый путь к катастрофе.
Автор Гарольд Джеймс
Источник factcheck.kz