Когда мировые ЦБ преодолеют посткризисный синдром?

Было бы излишним упрощением говорить, что причиной стала Великая рецессия. В период 2007-2009 годов долгосрочные реальные (с поправкой на инфляцию) процентные ставки на самом деле не достигали столь низких уровней. Если посмотреть на график доходности десятилетних облигаций казначейства США за последние 35 лет, можно увидеть вполне уверенный понижающий тренд. При этом в нём не наблюдаются ничего особенно необычного в связи с Великой рецессией. Уровень доходности был равен 3,5% в 2009 году, то есть в конце рецессии. А сейчас он чуть выше 2%.

Во много аналогичная ситуация сложилась и с реальными процентными ставками. Во время Великой рецессии доходность по 10-летним казначейским облигациям с защитой от инфляции (TIPS) в определённый момент достигала почти 3%, а в конце рецессии равнялась почти 2%. С тех пор доходность TIPS по десятилетним бумагам в целом снижалась и остаётся низкой – 0,5% в мае 2017 года.

Тот факт, что люди готовы замораживать деньги на десять лет под такие низкие ставки означает, что существует некая долгосрочная склонность к пессимизму. Она нашла отражение в ставшем популярном термине «вековая стагнация», характеризующем неисправимо слабое состояние экономики. После того как в ноябре 2013 года бывший министр финансов США Лоуренс Саммерс использовал этот термин в своей речи в Международном валютном фонде, его подхватил колумнист газеты New York Times Пол Кругман, заразив им затем всех остальных.

Хотя термин «вековая стагнация» стал мемом спустя пять лет после финансового кризиса 2008 года, в реальности он намного старше. Впервые он прозвучал в президентской речи, произнесённой экономистом Гарвардского университета Элвином Хансеном перед Американской экономической ассоциацией в декабре 1938 года, а затем в его книге, опубликованной в том же году.

Хансен описывал «суть вековой стагнации» как «болезненные приступы восстановления экономики, гибнущие в младенчестве, и депрессии, которые подпитывают сами себя и сохраняют жёсткое, кажущееся недвижимым ядро безработицы». Когда Хансен выступал со своей речью, он прогнозировал, что экономическая стагнация в США будет длиться бесконечно. В тот момент депрессия, начавшаяся вместе с крахом фондового рынка в 1929 году, длилась уже почти десять лет, а Вторая мировая война ещё не разразилась. Лишь после начала войны в 1939 году стагнация закончилась.

Теория вековой стагнации Хансена, возникшая в эпоху Великой депрессии, была основана на наблюдениях за уровнем рождаемости в США, который был необычно низким в 1930-х годах, хотя он резко упал ещё в конце 1920-х.

Снижение рождаемости закрепляет эффект стагнации, предполагал Хансен: людям не надо больше тратить так же много на детей, они чувствуют меньше потребностей инвестировать в будущее. И действительно, согласно статистике Всемирного банка, после финансового кризиса 2008 года уровень рождаемости в мире тоже упал. Однако этот низкий уровень рождаемости никак не был связан с конкретным кризисом, потому что он неуклонно падал на протяжении большей части столетия.

Есть и другое объяснение: кризис 2008 года продолжается у нас в голове в виде повысившегося страха перед редким, но очень значимым событием – «чёрным лебедем», – которое, возможно, неминуемо. И это несмотря на умеренно высокие индикаторы потребительской уверенности и сравнительно низкую волатильность на финансовых рынках (за некоторыми исключениями). В недавней статье Джулиана Козловски, Лоры Велдкамп и Венки Векатесварана из Нью-Йоркского университета утверждается, что испытывать подобные страхи вполне рационально, потому что, как только происходит ранее немыслимое событие, человек вполне оправданно продолжает помнить о нём.

Моя собственная теория по поводу сегодняшней стагнации фокусируется на росте страхов перед быстрым прогрессом технологий, которые со временем могут ликвидировать многие или даже большинство рабочих мест, что, возможно, приведёт к огромному экономическому неравенству. Люди могут всё с большим упорством отказываться тратить деньги сегодня, потому что они смутно сомневаются, что смогут найти работу в долгосрочной перспективе. Подобные страхи могут быть не доминирующими в их сознании, когда они отвечают на вопросы по поводу потребительской уверенности. Если это так, им могут понадобиться дополнительные стимулы в виде низких процентных ставок, чтобы заставить их тратить деньги.

Бесконечный вихрь хороших новостей после кризиса способен вселить в них некий мягкий оптимизм, хотя в реальности их страхи перед новым кризисом в будущем никуда не исчезают. Политики и СМИ могут затем подкармливать этот оптимизм позитивными сообщениями, которые простая публика не в состоянии ни правильно оценить, ни проверить.

Начиная примерно с 2012 года, рынки акций и жилья регулярно ставят новые рекорды. Но такого же рода вещи регулярно происходили и во время Великой депрессии: СМИ постоянно сообщали о рекордных высотах, установленных то одним, то другим экономическим индикатором. Поиск в разделе «Новости и газеты» информационной системы Proquest за период 1930-1939 находит 10315 статей со словами «record high» («рекордно высокий»). Большая часть этих статей касается экономических переменных.

В 1933 году, на самом дне депрессии, рекордно высокими были цены на пшеницу, золото и места на товарной бирже, объёмы добычи нефти, потребления сигарет, почтовых депозитов, выручки или прибыли отдельных компаний и так далее.

Такие оптимистические сообщения могут дать людям надежду, что в целом жизнь налаживается, однако они не развеивают страхи перед возможным наступлением катастрофического события в экономике, от которого они пострадают. Без исключительно сильных мер стимулирования это предчувствие беды будет сдерживать их траты. Нарративная психология учит нас, что здесь нет противоречия: люди способны одновременно придерживаться параллельных и противоречащих друг другу взглядов. Когда люди рисуют себе сценарии катастрофы, власти обязаны на это реагировать.

Источник: Вести.Экономика